Сегодня, 3 февраля (21 января по ст. ст.), – память препо¬добного Максима Грека (ок. 1470 – 12.XII.1555), одного из образован¬нейших людей своего времени, зна¬менитого деятеля русского Просве¬щения XVI столетия, попла¬тивше¬гося за свою европейскую ученость и челове¬ческую поря¬дочность мно¬голет¬ним заточением в мона¬стыр¬ской темнице. Михаил Триволис – таково светское имя Максима Грека – родился в Арте в аристо¬кратиче¬ской греческой семье Триволисов. В 1490–1491 гг. он баллотировался (неудачно) в состав совета острова Корфу, а через год направился в Ита¬лию, где получил блестящее универ¬ситетское образование. Поначалу он обосновался во Фло¬рен-ции, где познакомился с Анджело Полициано, Марсилио Фичино и дру-ги¬ми прославленными италь¬янскими гуманистами эпохи Возрождения. Он также учился у известного гуманиста Иоанна Ласкариса; побывал в Болонье, Падуе, Милане, Венеции. Но самым сильным впе¬чатлением стали для него проповеди Джироламо Савонаролы, гибель которого в 1498 г. Максим Грек описал, уже находясь в Московии («Повесть страшна и досто¬памятна и о совершенном иноческом жительстве»). Очевидно, под влиянием Савонаро¬лы он решил постричься в доминикан¬ском монастыре Сан Марко, но про¬был там недолго (1502–1504 гг.). Выученик итальянских гуманистов пере¬ехал на Афон и постригся в Ватопедском монастыре в монахи с именем Максим. В жизни Михаила-Максима произошел перелом: он отрекся от своих прежних увлечений, чтобы полностью сосредоточиться на богосло¬вии, хотя отзвуки культуры Ренессанса будут звучать во многих его позднейших работах.

Но спокойная жизнь продолжалась недолго: в 1516 г. по запросу великого князя Василия III Максим Грек приехал в Москву для перевода Толковой Псалтири. Когда работа была закончена (видимо, в 1522 г.), то ученого старца, несмотря на его специальное прошение, не отпустили обратно на Святую Гору, но оставили в Москве для перевода и исправления других книг. Были и иные мотивы, о которых Максиму в порыве откро¬вен¬ности поведал его московский знакомый Берсень Беклемишев: «Пришол еси сюда, а человек еси разумной, и ты здесь уведал наше добрая и лихая, и тебе, там пришод, все сказывати»! В 1525 г. московские церковные и светские власти несправедливо обвинили Максима Грека в ереси и заточили в тем¬ни¬цу Иосифо-Волоколамского монастыря, добавив также обвинение в шпио¬наже в пользу Турции. (Это нам хорошо знакомо по новейшей истории!) В 1531 г. последовали новые обвинения, в частности, в «порче» богослужеб¬ных книг. Происшедшее было почти неизбежно при низком культурном уровне большинства окружавших Максима Грека людей. Многие ему зави¬довали и ненавидели за обличения. Немногочисленные сторонники ученого монаха-гуманиста, явно опережавшего свое время, были не в состоянии защитить его. Лишь в 1551 г. (или несколько ранее, в 1547–1548 г.) с него сняли церковное запрещение и перевели в подмосковный Троице-Сергиев монастырь (позднее – лавра), где он умер, скорее всего, в декабре 1555 г. и где покоятся его мощи (обретены в 1996 г.). (Традиционная дата памяти Максима Грека, 1556 г., 21 января по юлианскому календарю, приурочена ко дню памяти его небесного патрона – св. Максима Исповедника). 
Преподобный Максим Грек стал жертвой своей учености и моральной порядочности. В России умных людей при необходимости умело использу¬ют, но обращаются с ними совсем не по-людски. Потребовалось «всего лишь» четыре с половиной столетия, чтобы Русская Церковь воздала ему должное, причислив к лику святых. Что ж, как сказал русский поэт, «любить мы умеем только мертвых». Не так давно ученый грек стал героем художе¬ственного произведения – романа Мицоса Александропулоса «Сцены из жизни Максима Грека» (М., 1980).
Литературное наследие Максима Грека весьма многогранно и насчиты¬ва¬ет более трехсот наимено¬ваний книг. Многие работы до сих пор не опу¬бли¬кованы. По словам Александра Пыпина, одного из исследователей его творчества, Максим Грек явился в истории древнерусского образования «первым посредствующим звеном, которое соединило старую русскую письменность с западной научной школой».

 

истории Римской импе¬рии четвертое столетие ознаме¬новалось резким переломом общественного сознания, наступившим вслед за легали-зацией гонимого ранее христи¬анства. Адептами новой рели¬гии становились выдающиеся мыслители, прошедшие класси¬че¬скую выучку в лучших язы¬ческих философских и ритори¬ческих школах. Одним из таких «античных христиан» был св. Григорий Назианзин (ок. 330 – ок. 390), уроженец малоазий¬ской Каппадокии (память 7 февраля по новому стилю). Наделенный да¬ром слова, св. Григорий воплотил его в своих удивительных пропо¬ведях, за что получил титул «Богослова» и стал вторым святым с этим именем после любимого ученика Иисуса Христа – апостола Иоанна.
При этом Григорий совсем не был похож на традиционного лубочного «святителя», не знающего отчаяния и страхов, присущих интеллигенту. Рафинированный, тонкий и самоуглубленный человек, ставший церков¬ным сановником лишь по воле своего властного друга, Василия Кесарий¬ского (Великого), он менее всего был предназначен для карьеры церков¬ного сановника. Это был кабинетный мыслитель и проникновенный поэт, про¬долживший лучшие традиции древнегре¬чес-кой лирики, автор более четырехсот стихотворений. Жанры его лирики разнообразны: эпиграммы, дружеские или гневные, краткие, меткие гномы (изречения), большие поэ¬мы, гимны. Григорий умел говорить о личном словами, приобрета¬ю¬щи¬ми общественный резонанс и непрехо-дя¬щую общечеловеческую значи¬мость. Так, гневная инвектива на одного длинноволосого философа-недоучку, ставшего путем интриг епископом, вырастает в сатиру на светское и духовное общество, в котором 

«...по углам разогнаны
Способности, и доблесть затирается!
Зато победоносное невежество
Чуть рот раскроет, дерзостью одной берет!»

В 379 г. Григорий становится главой Константинопольской Церкви, но уже через два года слагает с себя высокий сан и удаляется в изгна-ние. Он сознает, что ему плохо удается роль придворного архиерея-политика. Скромная жизнь и отсутствие у Григория вельможных привычек казались многим несовместимой с положением столичного патриарха, непростительным «сумасбродством», невыносимым укором собственному образу жизни. К этому присоединялась внутренняя свобода и независимость интеллектуала и поэта перед лицом власть предержащих: «Желаю чтить престолы, но только издали!»
Покидая столицу и обращаясь последний раз к сановным представителям II Вселенского собора (381 г.), Григорий так изъяснил свое несоответствие занимаемому им ранее высокому сану: «На меня неприятно действует приятное для других, и увеселяюсь тем, что для других огорчительно. ...Может быть, и за то еще будут порицать меня, что нет у меня ни богатого стола, ни соответственной сану одежды, ни торжественных выходов, ни величавости в обхождении. Не знал я, что мне следует входить в состязание с консулами, правителями областей, знатнейшими из военачальников, которые не знают, куда расточить свое богатство, – что и мне, роскошествуя из достояния бедных, надобно обременять свое чрево, необходимое употреблять на излише-ства, изрыгать на алтари. Не знал я, что и мне надобно ездить на отлич-ных конях, блистательно выситься на колеснице, – что и мне должны быть встречи, приемы с подобострастием, что все должны давать мне дорогу и расступаться предо мною, как пред диким зверем, как скоро даже издали увидят идущего. Если это было для вас тяжело, то оно прошло. Простите мне эту обиду. Поставьте над собой другого, который будет угоден народу, а мне отдайте пустыню, сельскую жизнь и Бога».
Дальнейшая жизнь Григория, прошедшая в провинциальной глуши, неизвестна. Но остались его ученые трактаты и письма, богатейшее лирическое и эпистолярное наследие, еще ждущее перевода на совре-менный русский язык. Остался вечный пример духовного благородства, обращаясь к которому можно лишь скептически улыбнуться, наблюдая вокруг себя суетящихся карьеристов, словно бы только что вышедших из-под пера каппадокийского лирика.

 

 

Юрий Рубан